Книга Желтое, зеленое, голубое[Книга 1] - Николай Павлович Задорнов

быть, роман, но никому не говорит. Печатаются его очерки и фельетоны. Живой собеседник. Везде бывал, все знает, все читал. Над всем посмеивается. Иногда молчит серьезно, как сыч.

Георгий пытался писать его, лицо получалось мелкое и злое, хотя черты довольно крупные. Почему не писалось — неизвестно. Есть такие физиономии! Прямо какая-то мистика, как заколдованное место, так и воротит кисть в другую сторону.

Кран прошел обратно, промчались облегченные лязгающие цепи, плыл звон. Шестаков отыскался в полутьме.

— Чудо-завод! — сказал он. — Знаете, я тут впервые.

— И я впервые!

— Корабли пойдут на север по реке, в Ледовитый океан, потом в Мурманск и Владивосток. Вот размах… Инженеры очень интересные люди, их семьи, рабочие — все это золотая россыпь для нашего брата. Скоро прибудут моряки. А мне впору писать исторический роман, потому что все засекречено, обидно даже, потом могут спросить — почему не подымаешь современность… Для газеты напишу очерк о людях и обозначу, что с предприятия, где начальником огородной комиссии товарищ Козлов.

Опять раздался звон, и журналиста с художником окончательно разъединили.

— На днях еду в Москву, — успел только услышать Раменов.

На кране, в рубке открывается дверь. Из-под крыши дока по лестнице быстро и проворно слезает крановщица и смотрит на Георгия изумленным взором. Туго повязанная косынка на гладких русых волосах подчеркивает форму носа, лба, скул. Все вылеплено с чувством. Угадывается сильное тело. Видна красивая рука с длинными пальцами.

— Пойдемте ко мне. Сверху все так интересно. Вы нарисуете наше производство. Оттуда оно гораздо красочней.

— А вы знаете меня?

— Как же! Вы — художник. Очень хорошо рисуете. Все радовались, когда вы поместили карикатуру на завскладом горторга. Вас все знают. Ну, пойдемте ко мне.

По трапам подымались рабочие в брезентовых робах, в шлемах для электросварки. Человек маленького роста, в кепке на ходу пожал руку Георгию. Сбитнев — главный строитель корабля и главный конструктор завода. Шестакова нельзя написать по необъяснимо странной причине, а за этого и браться нечего. Лицо бесцветное, мерклое — кажется, он всю кровь свою отдал красному строящемуся крейсеру.

Сбитнев живет в скромной квартире. Жена возится с тремя детьми, сам он сутками на заводе, всегда уставший. В доме никаких бумаг не держит. Голые стены, голые столы — кажется, что картины, цветы и часть мебели тоже хранятся где-то в сейфах.

Тоненькая крановщица быстро побежала вверх.

Георгий поднялся за ней.

— Можно вас нарисовать?

— Ой, что вы! Зачем же меня!

Георгий поговорил с ней, спустился, зашел к начальнику цеха за перегородку из стекла и обрезков броневых листов. Оказалось, что она отличница, стахановка, учебу совмещает с работой.

Георгий понимал, что надо помочь заводу, но как? Может быть, картины повесить в цехах? В красном уголке поставить цветы? На речке Быстрянке, где оставлена тайга для будущего парка культуры, построена оранжерея, там выращиваются цветы. Завод мог бы десятки своих оранжерей завести. В литейном, например, цехе поставить цветы невозможно, на доках — тоже… И говорить об этом — смех, кощунство… Нет, пока можно украшать фанерой, плакатами…

Нату хочется писать. Такая «музыка лица», как говорили классики, редко бывает. И может долго не продержаться, исчезнет за месяц, и все. Надо успеть схватить…

— А как вы хотите меня нарисовать? В цехе? — спросила Ната.

— Нет. Приходите ко мне домой.

Она пришла без косынки, в коротком платье, в новых туфлях, причесанная и завитая у парикмахера.

«Вот еще не хватало! Все испортила».

Глаза ее любопытные и живые. Вошла спокойно. Чувствовалось, что сдерживает огромный интерес.

— А мы тут никого не побеспокоим?

— Никого. Жена на работе. У нас две комнаты.

— А где ваша изостудия?

— Я раньше работал в клубе, когда у нас была одна комната. Но теперь я больше не работаю в театре, а только дома. Светло, и никто не мешает.

— А это ваши картины?

— Мои.

— Какие красивые! Вы все сами рисовали?

— Да.

— А кто вам рамки делает?

— Я сам. Художник все сам должен уметь для себя сделать. Я как рабочий… Только у вас — завод, а у меня — ящик с красками. И работаем мы стоя, в спецодежде, как рабочие. У писателей — чернила, а у нас много всякой всячины.

Ната втайне восторгалась: настоящий художник говорил с ней!

Георгий достал из-под шкафа краски, поставил мольберт. Переоделся в соседней комнате и почти неслышно вошел в домашних туфлях и перепачканном костюме.

Перед Натой раскрыты тяжелые листы репродукций. Она смотрит «Венеру с зеркалом». Любуясь и как бы стараясь запомнить, Ната клонит голову к плечу.

Она сразу отложила книгу, но не смутилась. Заметила, что туфли у Георгия стоптаны. Поразительно, — как будто он не знаменитость и не особенный человек.

Георгий осторожно тронул девушку за плечи и поставил посредине комнаты.

Чтобы — по Серову — мысли у нее «отлетели», разговорился. Но она, кажется, всегда была сама собой и связанности не чувствовала. Легкая возбужденность ее лишь красила.

— Вы такой счастливый!

— Чем же?

— У вас такая специальность! А как в художники устраиваются?

— Но… не устраиваются…

— Я понимаю. Я просто сказала, как все говорят. Так принято. — Она покраснела. Грубо покраснел лоб под локонами. — У вас все так красиво! Так красиво, оказывается, можно жить!

Ей хотелось спросить, где это куплено, откуда привезены пепельницы и расписные золотом и красным деревянные блюда, крошечный чугунный ларчик, пудреница низкая и плоская, похожая на круглую икону, всадники на ней похожи на Георгия Победоносца, колют копьями каких-то врагов, кони под ними вьются.

— У вас, наверно, очень хорошая жена?

— Очень.

— И вы любите ее?

— Очень люблю.

— Как хорошо! — прошептала девушка со вздохом.

— Мы два года жили в этой комнате без всяких украшений, с голыми бревенчатыми стенами, спали на железной кровати. В этой же комнате я работал. И еще — в клубе. Потом оштукатурили все квартиры, покрасили полы. После ремонта нам дали вторую комнату. В то лето мы ездили в Москву и к родным жены, привезли все это. Все недорогое, но я люблю. Пудреница палехская, знаете Палех? Чугунная коробочка каслинского литья, уральская — подарок родителей… А первые годы нам не хотелось обзаводиться.

— Вы хотели смыться отсюда, наверно?

— Нет, просто нравилось жить, как в спортивном лагере. Нашей улицы еще не было. По ночам грохотали бревна, их подвозили по узкоколейке, и паровоз свистел у меня под окном. А сейчас жизнь начинает устраиваться.

На домике с часами распахнулись дверцы, зажелтел птичий нос, и раздалось кукование.

Когда коричневая избушка снова закрылась, Ната расхохоталась.

— Вы не устали?

— Что